Макеева Е. В. Учение о языке как символическом феномене в эстетике В. Соловьева и П. Флоренского

УДК 130.2; 18

Makeeva E. V. Studies on Language as a Symbolical Phenomenon in the Aesthetics of V. Solovyov and P. Florensky

Аннотация: В статье рассматривается учение о языке В. Соловьева и П. Флоренского.

Ключевые слова: философия языка, эстетика, язык как символический феномен, В. Соловьев, П. Флоренский.

Abstract: The V. Solovyov’s and P. Florensky’s studies on language are considered in the article.

Keywords: philosophy of language, aesthetics, language as a symbolical phenomenon, V. Solovyov, P. Florensky.

Обращаясь к анализу трактовок вопроса об отношении языковой культуры к сфере творчества через его связь с философией, которые имели место прежде всего у Канта, Шеллинга, Гегеля, надо иметь в виду то важное обстоятельство, что проблема взаимоотношения языка и философии встает не сама по себе, а как составная часть более общей и сложной проблематики.

Если в немецкой классической философии и эстетике проблемы терминологического и языкового характера рассматривались главным образом через соотношение с познавательно-теоретической деятельностью разума, через способность взаимодействия с философским и научным мышлением выражать «всеобщие идеи», «глубочайшие истины духа», то языковые концепции в русской философии и русской эстетике рубежа веков формировались на принципиально иных основаниях: в них исследовалось влияние языковой среды, понимание сочетаний «образа» и «слова», «мысли» и «смысла» как духовно-творческие задачи человека в культуре. Как утверждал Н. Бердяев, язык не только отражает материальную действительность, он её преображает, создаёт новую, иную действительность «духовных зон», а философия языка есть одна из наиболее совершенных и полных форм выражения мысли.

Вопрос о том, какие основания делают язык необходимым и существеннейшим компонентом духовной жизни человека и общества, его направленности на познание мира, на художественно-творческое преображение, на выражение духовной сущности человека и культуры, был впервые в развернутой и концептуальной форме поставлен в русской философско-эстетической мысли во второй половине XIX — первой половине XX вв. в трудах Вл. Соловьева и П. Флоренского, развивших идею о том, что язык не есть лишь аспект или сторона художественного творчества, а по природе своей он является квинтэссенцией выразительности и лишаясь её он перестает быть словесным носителем смыслов культуры. Совершенно особое значение языка в русской философии и эстетике этого периода отражает наиболее фундаментальные особенности миропонимания, сложившегося в философском и эстетическом учении этих мыслителей.

Особое место тема единства языка и творчества выражена в философии Вл. Соловьева. Система Вл. Соловьева включает в себя эстетику и философию языка не только потому, что принцип единства истины и красоты, синтез нравственно-религиозной, научной и художественно-эстетической картины мира составляют основу его мировоззрения, но ещё и потому, что создаваемая им в противовес отвлеченному рационализму и эмпиризму органическая логика строится на непосредственном интуитивном понимании строения языковой системы изложения. Эта форма знания родственна художественному отношению к миру, способному, как считает философ, полнее и ярче, чем понятийное мышление, представить в сознании и выразить всё в единстве, включая человеческую жизнь как единую целостность.

Сам Вл. Соловьев обладал художественно-образным мышлением, идеальной интуицией, выраженной в её языковой форме. Для него художественное творчество — это, прежде всего, духовное преображение жизни, воплощение идеального в реальном по средством языковых форм и структур.

Вл. Соловьев воспринимал язык как энергию преображения жизни, как факт «исторического процесса, подготовляющего рождение человека духовного»[1].

И далее: «Для своей настоящей реализации добро и истина должны стать творческою силою в субъекте, преобразующую, а не отражающую только действительность»[2].

Анализ основных эстетических и художественно-критических работ Вл. Соловьева («Красота в природе», «Общий смысл искусства», «Три речи в память Ф. М. Достоевского», статьи о Пушкине, Тютчеве) позволяют со всей определенностью говорить о глубокой самобытности[3] эстетического учения великого «практического идеалиста».

Одна из наиболее полных, лаконично построенных с точки зрения языковой культуры работ мыслителя — это «Красота в природе», посвященная проблеме прекрасного. Посредством литературного языка он определяет красоту как «идею воплощенную». Отстаивая объективную природу красоты, он показывает, что идеальное содержание красоты как субъективно-психологический фактор, взятое вне её объективной идеальности, есть «не действительное осуществление идеи, а только видимость или призрак идеи»[4]. По Вл. Соловьеву, красота есть идея действительно осуществляемая, «воплощаемая в мире прежде всего человеческого духа, и это её воплощение не менее реально и гораздо более значительно, нежели те материальные стихии, в которых она воплощается»[5].

Отсюда следует один из ключевых и удивительных по своей необычайности и глубине пункт соловьевской эстетики: художественная культура, углубляясь в идеальное не отдаляется от материального, не порывает с ним, а напротив, только через идеальное, т. е. языковое выражение, как совершенное и достойное бытие, оно в состоянии выразить глубинные бытийственные основания мира и человека, его судьбу как наивысшее и полное воплощение идеального: для того, чтобы культура могла быть реальной силой, «просветляющей и перерождающей весь человеческий мир», для того, «чтобы мы могли ощущать идею», нужно, «чтобы она была воплощена в материальной действительности»[6].

В этой связи он говорит о двух критериях, которые необходимо применять к культуре: первый — «общеидеальный» и второй — «специально-эстетический». Вводя «специально-эстетический» критерий, Соловьев показывает особую важность, например, для искусства, эстетически значимой языковой формы, которая будучи материальной, но эстетически правильно построенной, может сама по себе нести признаки идеального бытия, и, наоборот: «Весьма слабая степень достойного или идеального бытия может быть в высшей степени хорошо воплощена в данном материале и точно так же возможно крайне несовершенное выражение самых высших идеальных моментов. В области искусства это различие бросается в глаза»[7].

У Соловьева материальная форма в качестве языка искусства может обладать свойствами идеального, если ей присуща высокая степень организованности, полноты и совершенства. Данный тезис Соловьева объясняется особенностями его поэтической натуры. В.В. Зеньковский, говорил о сильной поэтической стихии, всегда жившей в душе Вл. Соловьева. Действительно, уже в «Философских началах цельного знания» Вл. Соловьев связывал языковое творчество с мистикой, цель которого, «есть общение с высшим миром путем внутренней творческой деятельности»[8]. Он особенно высоко оценивал творчество Пушкина, Тютчева, Достоевского именно потому, что в их произведениях видел наибольшую полноту выражения духа и преображения жизни. В блестящих статьях об их творчестве, Соловьев свои общие мысли о смысле и предназначении художественной культуры облекал в плоть литературоведческого и философско-эстетического анализа их художественного мира.

Подводя итоги сказанному относительно эстетики Соловьева, можно сделать общий вывод о том, что литература и поэзия, обращаясь к безднам души человеческой, к духовной жизни человека и социума, воплощая идеальное, духовно-нравственное содержание в языковых явлениях и процессах, создает художественными средствами мир духовных ценностей как мир высших смыслов и целей реальной жизни.

«Только на основе этих истин, — пишет Вл. С. Соловьев, — а никак не через возвращение к артистическому дилетантизму, возможна будет дальнейшая плодотворная работа в области эстетики, которая должна связать художественное творчество с высшими целями человеческой жизни»[9].

Традиции осмысления языка искусства и философии языка, духовной жизни человека и социума, нашли свое развитие в эстетическом учении П. Флоренского, прошедшего в своих философско-религиозных исканиях путь от метафизики всеединства Вл. Соловьева к идеям «конкретного символизма» и «мистического реализма».

Если в «Столпе и утверждении истины» (1914) П. Флоренский пишет: «…всякое художество есть преобразование того или иного вещества, вложение в него нового образа высшего порядка…»[10], то в «Анализе пространственности» (1924) он эту мысль формулирует следующим образом: «Цель художества — преодоление чувственной видимости, натуралистической коры, случайного и проявление устойчивого и неизменного, общеценного и общезначимого в действительности»[11].

Каким же образом, в какой форме, через какой творческий механизм осуществлялось взламывание, преодоление чувственной видимости мира, выявление за его поро­гом «образа высшего порядка»? Художественное сознание, но Флоренскому, амбивалентно — оно всегда на границе двух миров — дольнего и горнего, а его динамика выражается в переходе из сферы эмпирической реальности в сферу духовной реальности и обратно. Поэтому и образы в искусстве, сами художественные произведения есть синтез, «встреча» миров идеального и реального, горнего и дольнего.

Но направления в искусстве, течения и стили, творческие индивидуальности находятся в разном отношении к сфере высших духовных ценностей. Во-первых, происходит выражение духовного смысла, идеи, и воплощение его в языковом символе, во-вторых — проистекает отражение и «уподобление» художественного образа види­мой, чувственной реальности. «Идя от действительности в мнимое, — пишет Флоренский, — натурализм дает мнимый образ действительного, пустое подобие повседневной жизни, художество же обратное — символизм — воплощает в действительных образах иной опыт, и тем даваемое им делается высшей реальностью»[12].

Но символы, являясь знаком высшей реальности в подлинном искусстве, не есть абсолютное отвлечение и абстрагирование от мира дольнего, от реальностей видимой действительности. Напротив, художество, воспаряя в мир горний и «напитавшись созерцанием вечных ноуменов вещей», вновь нисходит в мир дольний, облекает обретенное там «видение» в материале и формах этого мира. «И тут, при этом пути вниз, — говорит Флоренский, — на границе вхождения в дольнее духовное стяжание облекается в символические образы»[13] — те самые, которые, будучи закреплены, дают поэтическое произведение.

Интерпретируя символы как «органы нашего общения с высшей реальностью», на уровне сознания мыслитель в ряде работ резко критически высказывается против «иллюзионизма», кото­рый исключает необходимость «предпосылки реализма», без которой культурная деятельность «представляется либо внешне полезной в достижении некоторых ближайших корыстей, либо внешне развлекательной забавой, искусственным наполнением времени»[14].

Под иллюзионизмом он понимает такой род деятельности, который, не считаясь с высшей реальностью, «замыкается в субъективное и тем самым порывает свою связь с человечеством, а потому и с человечностью»[15]. Иллюзионизм как форма субъекти­визма не в состоянии выразить «ощущение мировой реальности», что ведет к распаду единства вселенского сознания, к вырождению личности в «точку — мгновение», а вселенского сознания в «точечное сознание». Символический реализм в том и проти­воположен иллюзионизму, что он, создавая символы как «отверстия, пробитые в нашей субъективности»[16], концентрирует в языковом символе, соединяет всеобщее и индивидуальное, внешнее и внутреннее, вечность и мгновение. Именно поэтому, подчеркивает Флоренский, «символы не укладываются на плоскости субъективного рассудка, структура их насквозь антиномична»[17].

Однако, следует заметить, что Флоренский четко различает иллюзионизм как социально-психологи­ческую концепцию творческой деятельности и иллюзию как прием художественного творчества, реализуемый наиболее полно в изобразительном искусстве.

Исследуя символ в изобразительной деятельности человека как «форму изобра­жения понятий, при которых зрительные образы становятся способом выражения отвлеченных понятий..., в которых конкретные изображения становятся знаками и символами идей»[18], он обосновывает необходимость сравнительно-историчес­кой методологии в изучении символа, понимания символики как системы воплоще­ния человечеством его мыслительных процессов.

В цитируемом предисловии к сло­варю символов (незавершенный труд Флоренского, сохранившийся в черновых, не обработанных для печати рукописях — 17 копиях), мыслитель ставит проблему исто­рико-культурной типологии идеографических, знаково-символических систем как форм выражения особенностей культуры той или иной эпохи, региона, народа, страны. Другими словами, в его учении о символе были сформулированы идеи, которые предвос­хитили концептуальную разработку идеографической проблематики в семиотике и структурализме второй половины двадцатого столетия.

В этом коротком, но чрезвычайно содержательном очерке Фло­ренский, обращаясь к истории культуры (египетской, ассиро-вавилонской, критской, китайской и др.) показывает, что идеографические знаки имели и имеют самостоятельное, «независимое от языка словесного» значение и являются «универсальным языком человечества», в котором «для выражения одной и той же идеи создаются аналогичные образы во все времена и у всех народов»[19]. Говоря о современной ему идеографии и такой ее специальной и простой, на первый взгляд, области как товар­ные знаки, геральдика, почтовые марки, рекламы, плакаты, он раскрывает их содержа­ние как систему идеографического обозначения понятий, «которая построена, конечно, бессознательно на принципах всех других идеографических систем древности и средневековья»[20].

Настаивая на всеобще-объективном смысле, заключенном в идеографических и словесных знаковых системах, в художественной символике, укорененных в социо­культурном контексте, Флоренский вместе с тем говорит, анализируя строение слова как знака и символа, об индивидуально-личностном его восприятии и интерпретации. Слово как знак и символ обретает художественно-эстетическую значимость лишь тогда, когда оно способно «принять оттиск именно моего способа пользования речью, именно моей духовной потребности, и притом не вообще моей, а в этот единственный в мировой истории раз»[21].

Философ, вычленяя в знаковой системе два слоя — объективно-всеобщий (социокультурный) и субъективно-личностный (индивидуально-психологический), различает внешнюю и внутреннюю форму слова (знака). Слово как факт языка, знаковой систе­мы, существующей «до меня и помимо меня как неизменный, общеобязательный твер­дый состав» есть внешняя форма, а слово «как факт личной духовной жизни, как случай духовной жизни, как явление самой жизни духа»[22] есть внутренняя его форма.

Как видно, П. Флоренский, прослеживая диалектику всеобщего и индивиду­ального, вселенского и личностного начал в знаково-символических системах, как бы моделирует и углубляет свое общее представление о языке как способе общения, взаимодействия двух миров — дольнего и горнего, «видимого и невидимого», реального и идеаль­ного. Такое общение, по его словам, «есть присоединение говорящего к надиндивидуальному, соборному единству, взаимопрорастание энергий индивидуального духа и энергии народного, общечеловеческого разума»[23].

Литература

1. Соловьев В. С. Собр. соч. в 10-ти тт. Спб., 1911–1914.

2. Соловьев В. С. Стихотворения, эстетика, литературная критика. Сер. «Из литературного наследия». М.: Книга, 1990.

3. Флоренский П. Анализ пространственности в художественно-изобразительных произведениях // Декоративное искусство СССР. 1982. № 1.

4. Флоренский П. Иконостас // Богословские труды. Т. XI. М., 1972.

5. Флоренский П. Итоги // Эстетические ценности в системе культуры: Сб. ст. М., 1986.

6. Флоренский П. Simbolarium (словарь символов). Предисловие // Труды по знаковым системам. Вып. 5. Тарту, 1971.

7. Флоренский П. Столп и утверждение истины. М., 1990.

8. Флоренский П. Строение слова // Контекст. 1973.: Литературно-теоретические исследования. М., 1974.

Макеева Е. В. — аспирант кафедры философии Московского городского педагогического университета (МГПУ).

Makeeva E. V. — a postgraduate of the Philosophy Department of Moscow City Teachers’ Training University (MGPU).

[1] Соловьев В. С. Собр. соч. Т. III. С. 165.

[2] Там же. С. 79.

[3] На это обстоятельство специально приходится указывать, т.к. до сей поры не преодолено представление о том, что свою эстетику и философию искусства Вл. Соловьев разрабатывал «следуя классикам немецкого идеализма». (См., напр.: Эстетика. Словарь. М., 1989. С. 326.)

[4] Там же. С. 39.

[5] Там же. С. 40.

[6] Там же. С. 41.

[7] Там же.

[8] Соловьев В. Собр. соч. Т. 1. С. 286.

[9] Соловьев В. Собр. соч. Т. VI. С. 430.

[10] Флоренский П. Столп и утверждение истины. М., 1990. С. 665.

[11] Флоренский П. Анализ пространственности в художественно-изобразительных произведениях // Декоративное искусство СССР. 1982. № 1. С. 26.

[12] Флоренский П. Иконостас // Богословские труды. Т. XI. М., 1972. С. 89.

[13] Там же.

[14] Флоренский П. Итоги // Эстетические ценности в системе культуры: Сб. ст. М., 1986. С. 122.

[15] Там же. С. 123.

[16] Там же. С. 125.

[17] Там же.

[18] Флоренский П. Simbolarium (словарь символов). Предисловие // Труды по знаковым системам. Вып. 5. Тарту, 1971. С. 522.

[19] Там же. С. 523.

[20] Там же. С. 522.

[21] Флоренский П. Строение слова // Контекст. 1973.: Литературно-теоретические исследования. М., 1974. С. 348.

[22] Там же. С. 349.

[23] Там же. С. 350.